Без сомнения, применения открытого Ньютоном закона в области предметов осязаемых чрезвычайны, и число их будет с каждым днем еще возрастать. Но не следует забывать, что закон падения тяжестей установлен Галилеем, закон движения планет - Кеплером. Ньютону принадлежит только счастливое вдохновение - связать воедино оба эти закона. Впрочем, все относящееся к этому славному открытию чрезвычайно важно. Не мудрено, что один выдающийся геометр сожалел, что нам неизвестны некоторые из формул, которыми Ньютон пользовался при своей работе; наука, конечно, много бы выиграла от находки этих талисманов гения. Но можно ли серьезно думать, что вся сверхъестественность гениальности Ньютона, вся его мощь, заключается в одних его математических приемах? Разве мы не знаем, что в этом возвышенном уме было еще что-то кроме способности к вычислениям? Я Вас спрашиваю, рождалась ли когда-либо мысль подобного масштаба в разуме безбожном? (Довольно странная попытка связать великое открытие Ньютоном законов движения с каким-то внутренним озарением, навеянным изучением Апокалипсиса, имеет весьма слабое обоснование в том, что он действительно им интересовался.). Истина столь величественная дана ли была когда-либо миру разумом неверующим? И можно ли представить себе, будто в то время, когда Ньютон бежал от опустошавшей Лондон эпидемии в Кембридж (Бегство Ньютона от чумы - исторический факт, но бежал он вовсе не из Лондона и вовсе не в Кембридж, а именно из Кембриджа, где был преподавателем, к себе на родину, в Вулсторп) и закон вещественности блеснул его духу и разодралась завеса, скрывавшая природу, в благочестивой душе его были одни только цифры? Странное дело, есть еще люди, которые не могут подавить в себе улыбки жалости при мысли о Ньютоне, комментирующем Апокалипсис. (Апокалипсис (от греч. arokalurziz- откровение) - книга Нового Завета, Откровение апостола Иоанна Богослова.). Не понимают, что великие открытия, составляющие гордость всего человеческого рода, могли быть сделаны только тем самым Ньютоном, каким он был, гением столь же покорным, сколь и всемогущим, а отнюдь не тем высокомерным человеком, каким его хотят представить. Повторю еще раз: видано ли, чтобы человек, не говорю уж атеист, но хотя бы только равнодушный к религии, раздвинул, как он, границы науки за пределы, ей, казалось, предназначенные. (Откуда почерпнул Чаадаев свои сведения о Ньютоне и свои понятия о теории движения и законе тяготения, выяснить не удалось. Как известно, о Ньютоне писал Вольтер, конечно, хорошо знакомый Чаадаеву. Вольтер и сообщил предание о падении яблока, будто бы вызвавшем у Ньютона ряд представлений, завершившихся затем его знаменитой теорией. Но и факты и соображения, приведенные у Чаадаева, не основаны на высказываниях Вольтера.).

Петр Чаадаев

Философические письма (сборник)

К Чаадаеву

Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
как ждет любовник молодой
Минуту верного свиданья.
Пока свободою горим,
пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

А.С. Пушкин

Философические письма

Письмо первое

Да приидет царствие твое

Сударыня,

Именно ваше чистосердечие и ваша искренность нравятся мне всего более, именно их я всего более ценю в вас. Судите же, как должно было удивить меня ваше письмо. Этими прекрасными качествами вашего характера я был очарован с первой минуты нашего знакомства, и они-то побуждали меня говорить с вами о религии. Все вокруг нас могло заставить меня только молчать. Посудите же еще раз, каково было мое изумление, когда я получил ваше письмо! Вот все, что я могу сказать вам по поводу мнения, которое, как вы предполагаете, я составил себе о вашем характере. Но не будем больше говорить об этом и перейдем немедля к серьезной части вашего письма.

Во-первых, откуда эта смута в ваших мыслях, которая вас так волнует и так изнуряет, что, по вашим словам, отразилась даже на вашем здоровье? Ужели она – печальное следствие наших бесед? Вместо мира и успокоения, которое должно было бы принести вам новое чувство, пробужденное в вашем сердце, – оно причинило вам тоску, беспокойство, почти угрызения совести. И, однако, должен ли я этому удивляться? Это – естественное следствие того печального порядка вещей, во власти которого находятся у нас все сердца и все умы. Вы только поддались влиянию сил, господствующих здесь надо всеми, от высших вершин общества до раба, живущего лишь для утехи своего господина.

Да и как могли бы вы устоять против этих условий? Самые качества, отличающие вас от толпы, должны делать вас особенно доступной вредному влиянию воздуха, которым вы дышите. То немногое, что я позволил себе сказать вам, могло ли дать прочность вашим мыслям среди всего, что вас окружает? Мог ли я очистить атмосферу, в которой мы живем? Я должен был предвидеть последствия, и я их действительно предвидел. Отсюда те частые умолчания, которые, конечно, всего менее могли внести уверенность в вашу душу и естественно должны были привести вас в смятение. И не будь я уверен, что, как бы сильны ни были страдания, которые может причинить не вполне пробудившееся в сердце религиозное чувство, подобное состояние все же лучше полной летаргии, – мне оставалось бы только раскаяться в моем решении. Но я надеюсь, что облака, застилающие сейчас ваше небо, претворятся со временем в благодатную росу, которая оплодотворит семя, брошенное в ваше сердце, а действие, произведенное на вас несколькими незначительными словами, служит мне верным залогом тех еще более важных последствий, которые без сомнения повлечет за собою работа вашего собственного ума. Отдавайтесь безбоязненно душевным движениям, которые будет пробуждать в вас религиозная идея: из этого чистого источника могут вытекать лишь чистые чувства.

Что касается внешних условий, то довольствуйтесь пока сознанием, что учение, основанное на верховном принципе единства и прямой передачи истины в непрерывном ряду его служителей, конечно, всего более отвечает истинному духу религии; ибо он всецело сводится к идее слияния всех существующих на свете нравственных сил в одну мысль, в одно чувство и к постепенному установлению такой социальной системы или церкви , которая должна водворить царство истины среди людей. Всякое другое учение уже самым фактом своего отпадения от первоначальной доктрины заранее отвергает действие высокого завета спасителя: Отче святый, соблюди их, да будут едино, якоже и мы и не стремится к водворению царства божия на земле. Из этого, однако, не следует, чтобы вы были обязаны исповедовать эту истину перед лицом света: не в этом, конечно, ваше призвание. Наоборот, самый принцип, из которого эта истина исходит, обязывает вас, ввиду вашего положения в обществе, признавать в ней только внутренний светоч вашей веры, и ничего более. Я счастлив, что способствовал обращению ваших мыслей к религии; но я был бы весьма несчастлив, если бы вместе с тем поверг вашу совесть в смущение, которое с течением времени неминуемо охладило бы вашу веру.

Я, кажется, говорил вам однажды, что лучший способ сохранить религиозное чувство – это соблюдать все обряды, предписываемые церковью. Это упражнение в покорности, которое заключает в себе больше, чем обыкновенно думают, и которое величайшие умы возлагали на себя сознательно и обдуманно, есть настоящее служение богу. Ничто так не укрепляет дух в его верованиях, как строгое исполнение всех относящихся к ним обязанностей. Притом большинство обрядов христианской религии, внушенных высшим разумом, обладают настоящей животворной силой для всякого, кто умеет проникнуться заключенными в них истинами. Существует только одно исключение из этого правила, имеющего в общем безусловный характер, – именно когда человек ощущает в себе верования высшего порядка сравнительно с теми, которые исповедует масса, – верования, возносящие дух к самому источнику всякой достоверности и в то же время нисколько не противоречащие народным верованиям, а, наоборот, их подкрепляющие; тогда, и только тогда, позволительно пренебрегать внешнею обрядностью, чтобы свободнее отдаваться более важным трудам. Но горе тому, кто иллюзии своего тщеславия или заблуждения своего ума принял бы за высшее просветление, которое будто бы освобождает его от общего закона! Вы же, сударыня, что вы можете сделать лучшего, как не облечься в одежду смирения, которая так к лицу вашему полу? Поверьте, это всего скорее умиротворит ваш взволнованный дух и прольет тихую отраду в ваше существование.

Да и мыслим ли, скажите, даже с точки зрения светских понятий, более естественный образ жизни для женщины, развитой ум которой умеет находить прелесть в познании и в величавых эмоциях созерцания, нежели жизнь сосредоточенная и посвященная в значительной мере размышлению и делам религии. Вы говорите, что при чтении ничто не возбуждает так сильно вашего воображения, как картины мирной и серьезной жизни, которые, подобно виду прекрасной сельской местности на закате дня, вливают в душу мир и на минуту уносят нас от горькой или пошлой действительности. Но эти картины – не создания фантазии; от вас одной зависит осуществить любой из этих пленительных вымыслов; и для этого у вас есть все необходимое. Вы видите, я проповедую не слишком суровую мораль: в ваших склонностях, в самых привлекательных грезах вашего воображения я стараюсь найти то, что способно дать мир вашей душе.

В жизни есть известная сторона, касающаяся не физического, а духовного бытия человека. Не следует ею пренебрегать; для души точно так же существует известный режим, как и для тела; надо уметь ему подчиняться. Это – старая истина, я знаю; но мне думается, что в нашем отечестве она еще очень часто имеет всю ценность новизны. Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас. Это происходит оттого, что мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода.

Эта дивная связь человеческих идей на протяжении веков, эта история человеческого духа, вознесшие его до той высоты, на которой он стоит теперь во всем остальном мире, – не оказали на нас никакого влияния. То, что в других странах уже давно составляет самую основу общежития, для нас – только теория и умозрение. И вот пример: вы, обладающая столь счастливой организацией для восприятия всего, что есть истинного и доброго в мире, вы, кому самой природой предназначено узнать все, что дает самые сладкие и самые чистые радости душе, – говоря откровенно, чего вы достигли при всех этих преимуществах? Вам приходится думать даже не о том, чем наполнить жизнь, а чем наполнить день. Самые условия, составляющие в других странах необходимую рамку жизни, в которой так естественно размещаются все события дня и без чего так же невозможно здоровое нравственное существование, как здоровая физическая жизнь без свежего воздуха, – у вас их нет и в помине. Вы понимаете, что речь идет еще вовсе не о моральных принципах и не о философских истинах, а просто о благоустроенной жизни, о тех привычках и навыках сознания, которые сообщают непринужденность уму и вносят правильность в душевную жизнь человека.

Своеобразным протестом против торжества реакционной идеологии было появление в печати «философического письма» П. Я. Чаадаева, напечатанного в 1836 г. в журнале «Телескоп». Чаадаев был другом декабристов и Пушкина. Стихи Пушкина, ему посвященные, свидетельствуют о вольнолюбивых стремлениях Чаадаева. «Товарищ, верь: взойдёт она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!» - кончается стихотворение Пушкина «К Чаадаеву». В 1821 г. Чаадаев уехал за границу, где пробыл до 1826 г.; это спасло его от ареста по делу декабристов.

Знаменитое «Философическое письмо» Чаадаева было проникнуто чувством страстной ненависти к крепостному строю и глубоким отчаянием, насыщено презрением и возмущением по отношению к теории казённого благополучия. Наряду с этим в «Философическом письме» содержались глубоко ошибочные взгляды. Утративший веру в революционную борьбу, Чаадаев принижал историческое прошлое своей родины и её роль в истории человечества, мрачно оценивал настоящее и будущее России. Чаадаев был глубоко неправ в своём ложном, полном отчаяния взгляде на Россию. Он не понял русского народа, не почувствовал его возможностей, не увидел героической борьбы против угнетения, не оценил высоких качеств культуры народа. Но всё же письмо Чаадаева содержало резкий протест против крепостного права, против самодержавия. Чаадаев бросил в лицо самодержавию обличительные слова о том, что оно унаследовало самый дух татарского ига, угнетая подвластный народ. «Письмо» Чаадаева было проникнуто любовью к родине, он болел за своё отечество и потому так горько говорил о нём. «Это была та же любовь, только опрокинутая», - сказал Герцен об отчаянии Чаадаева. «Письмо» произвело большое впечатление, повсюду обсуждалось и вызывало жаркие споры. Пушкин горячо возражал против мрачного взгляда Чаадаева на прошлое России и заявил своему другу: «Клянусь честью, ни за что на свете не хотел бы я переменить отечество или иметь иную историю, чем история наших предков». Обсуждение чаадаевского «Письма» всколыхнуло многих. «Письмо Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж,- определил его значение Герцен;- это был выстрел, раздавшийся в тёмную ночь. Тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет,- всё равно, надобно было проснуться».

Позже, в статье «Апология сумасшедшего», Чаадаев отказался от ряда своих ошибочных положений, но всё же остался в плену идеалистической религиозной концепции. В настоящее время найдены и опубликованы все восемь «Философических писем» Чаадаева. Чаадаев идеализировал католицизм, ошибочно считал его свободолюбивой религией. Он был последователем философского идеализма, нередко облекал свои размышления о социальных вопросах в религиозную форму, но был противником православия, считая его религией крепостного рабства. «Философические письма» содержат резкий протест против крепостного права.

Правительство Николая I расценило «Письмо» Чаадаева как противоправительственное выступление. Редактора «Телескопа» Надеждина сослали в Усть-Сысольск, а сам Чаадаев был объявлен сумасшедшим. Цензора уволили в отставку, а в печати было запрещено даже упоминать о чаадаевском «Письме».

Смерть Пушкина. В следующем же, 1837 г. величайший русский поэт Пушкин стал жертвой николаевского режима. Его смерть на дуэли от руки гнусного проходимца Дантеса не была результатом личной семейной драмы, а явилась следствием травли непокорного, вольнолюбивого поэта, организованной прежде всего самим Николаем I и палачами свободы, гения и славы, которые, по словам Лермонтова, жадной толпой стояли у трона. Убийцей поэта было самодержавие. Дантес, ласково принятый двором Николая I, был фигурой международной реакции, отвратительным безродным космополитом, человеком, у которого, по словам друзей Пушкина, было «три отечества и два имени».

Встретила решительного противника. В самый разгар общего упоения чувствами патриотизма и народной гордости он выступил в неблагодарной роли непримиримого скептика. Чаадаев, друг молодого Пушкина , был человек для своего времени очень образованный, с философским складом ума. В юности он был гусаром, принимал участие в войне 1812 г. , побывал за границей и вернулся оттуда с запасом идей и интересов. В эпоху Александра I он был либералом-теоретиком, воспитавшим свои убеждения в тиши кабинета на книгах. Чаадаева интересовала философия, история и религия. Практической деятельности он остался чужд. Замкнувшись в свой внутренний мир политика-утописта, он остался в стороне от настроений николаевской России и неожиданно явился на суд русской публики с теми идеалами политического «космополитизма», которые были так характерны для эпохи предшествующей, александровской. Вот почему теперь Чаадаев оказался совершенно одиноким деятелем. По-видимому, не понявший настроений современного общества и никем не понятый, далекий от всех общественных групп, он ни в ком не встретил поддержки.

Первое «Философическое письмо» Чаадаева появилось в журнале «Телескоп» в 1836 году. Всех писем должно было быть 5-6, но не все они смогли быть напечатаны, и большинство из них осталось в рукописи. В первом письме он говорит о необходимости религии, как главного культурного фактора.